Россия за облаком - Страница 2

— Извиняйте, чаю у нас не осталось, — тихо произнесла хозяйка, ставя перед гостем дымящуюся чашку. — Прежде зверобой заваривали, да и тот поприелся.

— Часом с квасом, а порой и с водой, — согласился путник.

Хлеб и колбасу он нарезал тонковато, но вроде как не по одному куску. От предложенной картошки не отказался (вот и пригодились две Митрохины картошины!), чашку с кипятком обхватил двумя руками, как делают озябшие люди, с шумом отхлебнул.

— Вы сами-то ешьте, — сказал он, видя, что хозяева сидят в нерешительности. На кусок хлеба положил колбасу, разом четыре косо срезанных ломтика, но не сам стал есть, а протянул Шурёнке: — На вот.

Шурка несмело протянула руку.

— Ляксандра! — предупредила мать, и кусок остался нетронутым.

Платон, видя, что сытый гость стесняется брать хлеб первым, сам взял кусок хлеба и один ломтик колбасы. Следом потянулись и остальные. Ломоть с четырьмя колбасинками остался нетронутым.

Микита сразу засунул лакомый кусочек в рот, мигом сжевал, а потом уже ел пустой хлеб, который, впрочем, голодному человеку вкусней всяких наедок. Шурка сберегала мясное напоследок, только время от времени вдыхала колбасный дух. За ней и прежде такое водилось — оставлять вкусненькое на заглотку, так что Микита, бывало, дразнил её, показывая, як хохол сало ист: «Я до тебе доберусь!»

— Издалека будете? — начал вежливую беседу Платон.

— Да уж, изрядно, — ответил гость. Он помолчал и, отхлебнув пустого кипятку, спросил: — А у вас что за беда такая? Смерч, что ли, прошёл? Ни на одном доме крыши целой нет.

— Весна… — неохотно ответил Платон. — Бескормица подошла, всю солому с крыш скоту стравили. Вот и стоят дома раскрытыми. И не дело стены гноить, а скотина падёт — совсем сгинем.

— Сена-то что ж не накосили?

— А угодья где брать? — Платон едва не рассердился на глупый вопрос. Но потом снизошёл к городскому недомыслию и начал объяснять: — Сам посуди, мил человек, луга заливные — чьи? Княжеские луга. Сено с них управляющий в город возит, за деньги продаёт. Лес чей? Опять же, княжеский. Ни тебе дровишек привести, ни по полянкам травы накосить. У князя холуев полон двор, все смотрят, чтобы мужику жизни не было. А у мира угодьев — кот наплакал. Ни земли, ни травы, ни леса. Даже к речке с бреднем — и то не моги. Куда ни глянь, всюду одноконечная гибель обступила.

— А прежде как обходились?

— Прежде и мы княжеские были, а теперя — временнообязанные. Ты на него работай, а он тебя кормить — ни-ни! Вот ты человек, по всему видать, учёный, и грамоте, и всяко. Опять же, городской, там всё прежде нас знают. Так ты скажи, скоро ли волю обратно отменят?

— Тебе что, не нравится свободным быть?

— А кому она нравится, эта свобода? Прежде мужик состареет, так если своих детей нет, барин его кормит. Не жирно, а всё с голоду не подохнешь. Опять же, если голод… хоть понемножку, хоть чёрствой корочкой, а облагодетельствует. Потом, конечно, эту корочку сторицей отработаешь, но покуда — жив будешь. А теперя у нас свобода: хошь с голодухи подыхай, хошь — в петлю лезь. Свобода она для тех, кто прежде в барских холуях ходил, руки при хозяйском добре нагрел, мошну набил. Им теперя самая воля. А я не воровал, откуль у меня богачество?

Прохожий усмехнулся чуть заметно, но от Платонова взгляда ничто не укрылось.

— По-твоему, я не так чего сказал?

— Всё так, просто такие речи мне очень знакомы.

— Ещё бы не знакомы, поди, по всей Руси о том народ толкует.

— Я вот думаю, ежели так худо, зачем вы на месте сидите? Земля большая, нашли бы место по душе, переселились бы, хозяйство завели справное. Прежде вас на земле силой держали, а теперь — воля. У свободы, как у палки, два конца. Ты говоришь — свобода на месте сиднем сидеть да с голоду помирать, а есть другая свобода — искать себе лучшей доли.

— Где родился, там и пригодился, — тихо вставила Феоктиста.

— Нам тоже эти рассказы отлично хорошо знакомы, — не обращая внимания на жену, произнёс Платон. — Летось приходил один, как и ты, звал за собой. Есть, говорил, на свете страна Беловодье, правит там христианский царь Иван Пресвитер. И как туда русский хрестьянин приедет, так ему сразу земли нарежут, угодьев всяких: леса целую ухожу, лугов заливных добрый покос. Рыбные да звериные ловы там опять же вольные — всё для хрестьянской души. Знай не ленись, да богу молись.

— Сказки… — вздохнул прохожий.

— Вот и я смекаю: у них там своих мужиков, что ли, нет? Мужика везде лишек, бабы на этот счёт шустрые. У бедняка только на детей богатство. Меня в деревне, знаешь, как дразнят? Мол, у Платона пять дочек, да все на «л»: Ляксандра, Лямпиада, Лизавета, Ленка и Левтина. И пять сынов, да все на «м»: Митрий, Микита, Миколай, Микифор и Микодим… — договаривал Платон через силу, придушенный внезапной мыслью о Митрохе, с которым уже не свидишься, одно имечко в поминальнике осталось, вписанное заботливым кладбищенским сторожем.

Гость не знал о беде, но беспокойство ощутил.

— Вы кушайте, кушайте, — сказал он, придвигая к хозяину початый хлеб. — Это всё ваше, у меня в дорогу взято, мне хватит.

— Благодарствую, — Платон склонил голову. — Я уж тогда приберу его, чтобы и на завтра хватило. В сытое брюхо хлеб пихать — напрасно добро тратить.

Странник кивнул согласно и, возвращая разговор в прежнее русло, сказал:

— А вы бы всё-таки подумали насчёт переезда.

— В царство Ивана Пресвитера? — спросил Платон так, что почудилось, будто он о том свете спрашивает.

— Не… Царство Иоанна Пресвитера, если не ошибаюсь, Абиссиния. Это в Африке. Там сушь да жара, хлеб не родится. Живут там куда беднее нашего. Народ, конечно, крещёный, но все из себя чёрные арапы. Ты про арапов-то слыхал?