Россия за облаком - Страница 77

В детстве, оказываясь в ситуациях, представлявшихся безвыходными, Горислав Борисович запирался в туалете и тихонько плакал над немилостивой судьбой. А ведь здоровым парнем был, лет двенадцати, таким слёзы точить — хуже позора нет. Тем не менее слёзы текли с лёгкостью, принося успокоение. Да и потом Горислав Борисович не прочь был всплакнуть над телевизионной мелодрамой. О таких в народе полупрезрительно говорят: «Глаза на мокром месте».

Лицо Горислава Борисовича сморщилось, по щекам потекли слёзы. Плакал молча, без всхлипов, не на публику, которой не было, а для себя самого. Понимал, что ничего не выплачет, потому ничего не загадывал и не просил, лишь однажды сквозь сжатые губы вырвалась жалоба:

— Да что же это за напасть такая!

Отплакав своё, поднялся и побрёл, не зная, куда движется.

Вокруг просветлело, под ногами обозначилась разъезженная дорога. Значит, к людям вывел спасительный инстинкт.

Горислав Борисович дёрнулся было, словно клоп при виде взметнувшегося танкового трака, а потом махнул рукой и пошёл сдаваться.

* * *

Через пять минут в опадающей мгле замаячила деревня, и Горислав Борисович понял, что никуда он не пришёл и сдаваться будет некому. Перед ним были не Ефимки, а старое Ефимково. Княжеская усадьба на холме, где глаз привык видеть развалины колхозных овинов и сенных сараев, бесчисленные избы, сбившиеся плотной кучей, насколько позволяет бережение от огня, церковь, горделиво вздымающая к голубому небу синий, разрисованный сусальными звёздами купол. По дороге, такой же раздолбанной и раскисшей, как и сто лет спустя, медленно тащился обоз: лошадь, тянущая гружёную телегу, три коровы позади и жеребёнок-стригунок, бегущий обочиной. Коренастая средних лет женщина вела кобылу под уздцы, трое мужиков грузно шагали сзади, готовые на подъёме налечь плечом в помощь лошадке. Ещё одна женщина, молодая, но во вдовьем платке, шла чуть в стороне, с ребёнком на руках.

Фигуры эти были так знакомы и так уместны здесь, что Горислав Борисович секунды не сомневался, что видит семью Савостиных, хотя откуда им взяться в далёком прошлом, которое они покинули двадцать лет назад?

Время истории и личное время — что из них важнее? Для отдельного человека важнее собственное время, и даже если доведётся человеку быть свидетелем великих потрясений, историческое время почти не задевает современника. Рождение сына стократ важней крушения самой великой империи. Это сто лет спустя потомки будут считать, будто предки только тем и занимались, что творили историю. А они просто жили. Так что сто тридцать лет, на которые швыряло Савостиных — ничто по сравнению с двумя десятилетиями, прожитыми по собственным, семейным часам. Ходики с кукушкой показывают время правильней изотопного эталона.

— Подождите!… - закричал Горислав Борисович, стараясь догнать уходящих. — Подождите, пожалуйста!

Идущие оглянулись. На мгновение Гориславу Борисовичу почудилось, что сейчас они стегнут лошадь, побегут от него, как от зачумлённого, и на дороге останется лишь медленно оседающая пыль, но Савостины стояли, терпеливо ожидая, пока старик поравняется с ними.

— Вы куда? — спросил Горислав Борисович, не осознавая всей двусмысленности своего вопроса. Словно хозяин требует отчёта от слуги, а не одинокий старик умоляет не бросать его.

— Не серчай, Борисыч, — смущённо проговорил Платон, дохнув густым винным ароматом. — Не пришлись мы ко двору в твоём Беловодье. Придётся тебе молоко в автолавке покупать.

— Бес с ним, с молоком!… - простонал Горислав Борисович. — Я-то сам теперь куда денусь?

Платон хотел сказать что-то утешительное, но замолк, глядя на плачущего соседа. Сквозь всхлипы прорывались лишь отдельные слова, не желавшие складываться в связную речь: «майор… крокодилы… госбезопасность… заставляют… куда я теперь?…»

Никита тоже понял не всё, но главное уловил. Он шагнул вперёд, положил ладонь на плечо соседа, мимолётно подивившись, каким маленьким и тщедушным оказался человек, некогда представлявшийся большим и важным.

— Что, дядя Слава, и тебе сладкая жизнь погорчила? Из-за нас тебя в оборот взяли?

Горислав Борисович судорожно кивнул.

— Ну так и поехали вместе с нами. Как-нибудь найдём на твою долю кружку молока, не обеднеем.

— А сами-то вы куда? — теперь вопрос звучал вполне однозначно.

— Мы, дядя Слава, домой. Что в Ефимках, что в Ефимкове — мы всюду отрезанный ломоть, так что, если получится, выправим документы да поедем на восток… в те места, где земля пуста. В Туркестан — неохота, я его в армии досыта хлебнул, значит — Забайкалье. Климат там, говорят, курортный, — Никита усмехнулся. — Село Шушенское — слыхали о таком?

— Это же семь тысяч километров! — ужаснулся Горислав Борисович.

— Вёрст, — поправил Никита. — Километры сюда ещё не добрались. А бояться их не надо. Сто сорок лет прошли, как-нибудь и семь тысяч вёрст прохромаем. А если ноги не идут, то садись на передок, — Никита кивнул на телегу. — Не бросать же тебя посреди дороги одного.

ГЛАВА 7

Туман, белый и густой, как молоко, не знавшее сепаратора… как молочный кисель, пахнущий ванилью… как манная каша в разводах топлёного масла. Маслом кашу не испортишь… каслом Машу не испортишь… «Это смотря какое касло, — добавляли остряки, — и какая Маша». Платон, основавшись в Ефимках, привёз на новое место позабытую игру «касло». В самих-то Ефимках играть было некому, а вот в школе, куда возили на автобусе Микиту с Шуркой, а потом и Миколку, игра прижилась. Всё футбольное поле изрыли лунками, и мальчишки, вооружившись клюшками, гоняли теннисный мяч, стараясь охранить свою лунку и вогнать шар в лунку противника. Краеведы из области приезжали, снимали мальчишек для телевидения, удивлялись, как древняя игра умудрилась дожить до наших дней.