Россия за облаком - Страница 5

— Алёна у них померла третьего дня, — пояснила Фектя. — Хорошая была девка, царство ей небесное. На лицо, правда, не задалась, воспой её пощедрило, а так справная была. Из-за этой щедровитости замуж её никто не взял, до самой смерти в девках просидела.

— Ты ври, да не завирайся, — в который уже раз осадил жену Платон. — Подумаешь, воспа! У других харя ещё страшней, а замуж выходят. А у Шапошниковых кто девку возьмёт? Порченый народишко, молва о них по всей волости. Оно и по имени видно. Были бы они Шапошниковы — люди бы ихний корень видели; хоть в прежние времена, но были в роду мастера, шапки валяли. Были бы Сапожниковы — тоже понятно. А так, не пойми что, божья оплошка. Опять же, приданое у Алёны какое? Она бы и наткала, и напряла, так ведь какую малость ни сделает, Федос всё из укладки вытащит и в кабак снесёт. У родной дочери воровал! Другой бы людям в глаза смотреть не мог, а этот знай похохатывает. И сейчас они не с горя пьют, а Алёнину укладку пропивают.

— Вот и у нас таких много, — подытожил Горислав Борисович. — Поэтому переселенцев пускают только непьющих. Ежели добрая семья едет, вроде вас, то её пропускают, и устроиться помогут, и всё, что надо… А которые забулдыги — тех нам не надо, езжай дальше.

— А как узнать? С виду он таким разумником глядит, что хоть в исправники ставь, а внутри не человек, а пена пивная. Вот только в душу не заглянешь, чужая душа потёмки.

— Душа делами высвечивается. Оно видно, кто на земле работает, а кто на ней сиднем сидит да на соседскую жизнь завидует. Вот таких гостей нам не надо, и без того не знаешь, куда от такого люда деваться.

— Во! — подтвердил Платон. — А сам говорил, что у вас миру власти не дадено. Нет уж, мужик от мира — никуда.

— Это не мир решает.

— А если начальство, то ещё хуже. У мира какая-никакая совесть есть, а у начальства её и в заводе не бывало. Только и будет кровь тянуть: или плати, или мы тебя отсюда в три шеи погоним.

— И не начальство тоже. Оно так само получается, вроде как чудесным образом. Которые тамошние, им ничего не будет, хоть до смерти упейся, а приезжим — нельзя. Выкинет, что гнилой обабок из корзины: иди, мол, к себе, там и пей.

— Да-а… — протянул Платон. — А ещё расскажи, что добираться туда нужно тайной тропой, по облаку, а на пути громовник сидит, и того, кто на спрос не так ответит, по самые ноздри в землю вбивает. Эх, жаль Шурёнка, уже уснула, она любит такие сказки слушать.

— А ты не смейся, — тихо сказал Горислав Борисович. — Давай хоть завтра вдвоём сходим на час да поглядим, какова дорога. До самого конца не дойдёшь — далеко, а на дорогу поглядишь. Тогда и поймёшь, где я соврал, а где правду сказал.

— Слушай, — догадливо воскликнул Платон. — А может, ты раскольник? Скопцы, говорят, так вот людей и сманивают в свою веру. Только я на это не согласный. Может, я и плохо тут о боге говорил, а всё одно это мой бог, и вашего мне не надо.

— Так ведь я сказал уже: и православные живут, и иноверцы, всяк в какого бога хочет, в того и верует.

— Говорить-то ты говоришь, а каково там на самом деле? С виду яблочко наливное, а не оскомное ли? Пока не откусишь — не спознаешь.

— Я ж тебе предлагал: сходим да посмотрим…

— Туда сходим, а обратно как? Старухи болтают, будто бы смертынька также по деревням ходит, уговаривает: пошли, мужичок, поглядим, каково на том свете сладко живётся. Сходить-то с ней можно, и путь недалёкий, навроде как ты обещался, тока назад не пущают.

— Вот уж на смерть я ничуть не похож! — гость усмехнулся. — И телом не вышел, и делом. С косой тоже управляться не умею.

— С косой только Мара ходит, которая народ, что траву косит, а смертынька и так придушит, без косы, — раздался из стряпущего угла Шуркин голосок.

Значит, и девчонка не спит, слушает соблазнительные разговоры прохожего человека.

— Ой, по кому-то вожжи плачут! — предупредил Платон.

Шурка была отцова любимица, всерьёз строжить девку Платон не мог, хотя вожжи поминал частенько.

— В самом деле… — спохватился гость, — детям давно пора спать, а я тут болтаю. Бог с ним, Беловодьем, да с красивой жизнью. Назад пойду, приведёт у вас остановиться — договорим. А мне с утра в город надо. Я вот думаю, можно у вас кого подрядить до города доехать?

— Подрядить-то можно, были бы денежки.

— Ну а ты за сколько взялся бы довезти?

— Это дело непростое… — задумчиво протянул Платон. — Нонеча самая распутица — ни в санях, ни на телеге. Опять же, лошадь некормная, свезёт ли?

— Так сколько?

— Четвертак! — выпалил Платон и сам испугался своей наглости.

Путник, к его удивлению, не возмутился, а словно бы считать принялся про себя, только что пальцев не загибал.

— А сколько вёрст до города? — спросил он давно ожидаемое.

— Вёрст тридцать пять будет, — объявил Платон и, решив, что врать следует до конца, добавил: — С гаком.

— А гаку сколько?

— Так кто ж его считал? — рассудительно ответил Платон. — У нас вёрсты немеряные.

— За двугривенный, — предложил Горислав Борисович.

— Эх, что с тобой делать… — протянул Платон, не смея верить удаче. — Свезу и за двугривенный, за хлеб за твой. Тока тогда давай спать, а то завтра раненько выезжать нужно, пока с утра приморожено. Ино завязнем в грязи, ни четвертак не поможет, ни рупь целковый.

Ни из-за печки, ни с карзины, ни даже с печи не доносилось ни единого звука: никто не спал, но все понимали — идёт денежный разговор, в который соваться нельзя. И невелики деньги: двадцать копеек, а ко благовремении и они выручат.