Россия за облаком - Страница 32

Слово это Никита знал, умел и ответить как положено, но ответил по-русски:

— Как сажа бела.

— Правильно понимаешь, дела твои неважнецкие. Аллах дарует победу верным и отдаёт недостойных в руки победителей. Он схватывает не верящих, когда они того не ждут, и предаёт мучительному наказанию. Мне жаль тебя, солдат.

Физиономия говорившего была совершенно не исламская: светлые волосы, россыпь веснушек на покрасневшей, не принимающей загара коже, пуговица носа с лупящейся кожей. Такому летом даже в родной Твери жарко, не то что здесь, в самом что ни на есть пекле. Но серые глаза из-под добела выгоревших бровей смотрели так, что всякий понимал: этот не пощадит. Исконному мусульманину незачем доказывать свою верность Аллаху, так что он может просто быть человеком, хорошим или плохим. А неофит — всегда фанатик, в какую бы веру из какой этот иуда ни переметнулся.

Никита слыхал о таких: бывших русских солдатах, попавших в плен и купивших жизнь ценой предательства, так что он ни минуты не обманывался ласковым тоном говорившего. Профессиональный мясник, прежде чем заколоть телёнка, тоже говорит с ним ласково и гладит по холке.

— Жить хочешь? — спросил калтаман.

Никита чуть заметно пожал плечами.

— О, мля, ты гляди, — воскликнул калтаман, — жить хочет, но стесняется!

Двое боевиков засмеялись, очевидно, они некогда принадлежали к исторической общности советских людей и по-русски понимали.

Никита ждал, не торопя событий. Получить пулю никогда не поздно, а пока бандиты разговаривают, они не стреляют. Протянешь время, а там может и помощь подойти. Фугас под «Уралом» долбанул — будь здоров, не исключено, что на блокпосту услышали взрыв, и их уже ищут.

— А ты не стесняйся, — произнёс командир. — Ты мне по-хорошему скажи: «Жить хочется, Рашид-бек, ажно мочи нет, все кишочки со страху слиплись». Тогда я тебя, может быть, и пожалею.

«Жалел волк кобылу», — подумал Никита, а вслух сказал:

— Какой ты бек? От тебя Рязанью за полверсты несёт.

— Между прочим, — резко подался вперёд самопальный Рашид-бек, — Рязань — исконные исламские земли. Касимовские татары живут там уже тысячу лет.

— Что-то ты на татарина не похож.

— Главное — быть мусульманином, воином Аллаха. А национальность перед лицом Аллаха вовсе ничего не значит. Так, труха. Признаешь Аллаха — будешь жить.

— А моего напарника вы, значит, отпустили? Он-то как раз татарин и природный мусульманин.

— Он предатель! — выкрикнул главарь. — Мы говорили с ним прежде, чем с тобой. Он отказался воевать за правое дело и, значит, предал Аллаха и будет казнён.

— Может быть, он просто остался верен родине и присяге?

— Аллах выше родины и присяги. В общем, так, кончай трындеть и решай: или ты принимаешь ислам и воюешь на нашей стороне, или отправляешься в расход вместе со своим напарником. На размышления тебе три минуты. Время пошло.

Рашид-бек снял с пояса флягу, налил немного в колпачок, скривившись, выпил, занюхал рукавом. О том, что это мерзость перед Аллахом, он, видимо, не знал, искренне полагая, что водку пить правоверным можно.

— У мусульман нет крещения, — сказал Никита, — а молитвы вызубрить и намазу обучиться за три минуты невозможно. Как тут прикажете принять ислам?

— Сердцем, мой дорогой, сердцем! Верность докажешь в деле, а обрезание сделаешь потом, когда закончится война. Первое испытание будет прямо сейчас. Ты пойдёшь и приведёшь в исполнение приговор предателю. Собственноручно расстреляешь его. А мы, — калтаман с усмешкой протянул руку за спину и вытащил любительскую цифровую камеру, — заснимем, как ты это будешь делать, Просто так, на всякий случай.

Чего- то подобного Никита ожидал с самого начала, так что предложение его ничуть не удивило.

— Выпить дай, — хрипло сказал он.

— Это — всегда пожалуйста! — согласился рязанский бек и кинул флягу Никите. — Пей хоть всё.

Тёплая водка была чудовищно противной, но Никита не отрывался от фляги, пока она не опустела. Никогда ещё ему не приходилось пить такую мерзость, портвешок, который силком вливали в него старшеклассники, был по крайней мере сладким, а синтетический пряный вкус немного заглушал спиртовую вонь.

Никита аккуратно завинтил флягу, положил её на пол, медленно встал.

— Гараев, значит, меня расстреливать отказался. И ты думаешь, что я после этого пойду его убивать? Не знаю, какой ты мусульманин, но человечишка ты дрянной.

— Ха-ра-шо!… - протянул калтаман. — Ты свой выбор сделал. А за моё угощение ты ещё заплатишь. Педер сухтэ! Думаешь, пьяному тебе легче помирать будет? Нетушки! Ты меня о пуле умолять станешь, сапоги будешь целовать. Я тебе сначала отстрелю всё, что можно мужику отстрелить, а потом придумаю что-нибудь ещё…

— Давай, думай, пока башку не оторвало. На родину ты себе путь закрыл, нет у тебя родины, из Чечни еле ноги унёс, а туг тебе, скорей всего, и подыхать. Я-то умру человеком, а ты — собакой издохнешь.

— Пой, ласточка, пой! Думаешь вывести меня из себя, чтобы я тебя сразу пристрелил? Не выйдет… Пошли, сука, или я тебя прямо здесь терзать буду!

Никита повернулся к выходу.

— Меня, тебя, себя… по-русски научись говорить, мусульманин!

Никита вышел из развалины. Пятеро боевиков с автоматами на изготовку шли сзади. Солнце уже начинало клониться к закату, а ведь, кажется, так недавно они выехали с блокпоста. Где остальная часть банды, где калтаманы держат Саню Гараева, Никита не понял, да и не до того сейчас было. Он чувствовал, как сгущается вокруг пьяный туман безвременья. Заклятие, наложенное Гориславом Борисовичем, начинало действовать, этот мир уже не держал его.