Россия за облаком - Страница 21

— Тот самый. Его на селе Чюдоем кличут. Чуть что, он этак с присвистом: «Чюдны дела!…»

— Так чего ему нас не признать, если мы его помним?

— Больно нас долго не было. Хорошо бы — помене, — сказала Феоктиста. — А то кумовство — не родство, оно и забыться может.

— Напомним, — протянул Платон. — Я гвоздей везу пуда полтора, ему малость в подарок отсыплю, поди, мигом вспомнит.

Горислав Борисович пожевал недовольно губами, но ничего не сказал.

— А всё-таки хорошо бы поране приехать, будто и не пропадали мы никуда, — гнула своё Феоктиста. — Он бы нас встретил: «Явились, не запылились!»

— Оно бы хорошо, — согласился Платон. Соколик в косматой зимней шерсти грудью налегал, поспешая по дороге, на которой не виднелось ни единого тракторного следа. Туман редел, открывая даль. Из-за пригорка показалось Ефимково.

* * *

— Явились, не запылились! — кричал Чюдой, запирая за гостями ворота. — А я уж заждался, чего не едете? Ну, заходите в избу, пока место есть!

Жил кум Матвей бобылём, с хозяйством справлялся кое-как, да и не было у него никакого хозяйства, так что ехать к нему следовало со своим припасом. По этой же причине гостей кум любил и принимал с охотой.

— Да это никак Микитка! — радовался Чюдой. — Совсем мужик стал, скоро дядьку перерастёшь. А Шурёнка-то невеста! — право слово, посватаюсь и женюсь! Ой, а это кто? — взгляд кума остановился на Миколке, который с неодобрением рассматривал шумного дядьку. — Неужто Митроха? Вы же его, никак, этой весной схоронили?

— Миколка это, — сказала Фектя. — Младшенький мой. А Митрошеньку бог прибрал, ты же сам на похоронах был.

— Вот я и говорю. А этого вы когда успели? Вот уж, впрямь, чужие дети быстро растут!

— Это Горислав Борисович, наш сосед.

— Заходи, Борисыч, заходи! Я всем рад.

— Простите, — спросил Горислав Борисович, — какой у вас сейчас год?

— Год у нас тот же, что и у вас, — опрометчиво соврал Чюдой. — Плохой у нас год. С самой Троицы как пошло поливать — дня не было без дождя. Только на Покров вёдро и увидели. Да вы и сами, поди, знаете, сена-то на продажу мало привезли. И никто не привёз, погнило сено всё как есть. Мне-то что, я безлошадный, сам сена не ем, а другие заране плачут. Вот и суди: бедному, получается, проще жить. Чюдны дела!

Под эту болтовню Чюдой впустил гостей в дом, где царил холостяцкий неуют, усадил за стол, принёс из клети жбан со злым, перекисшим квасом.

— Был квас, да не было вас, а осталась квасина, тут и вас приносило! Ого, Феоктиста, да у тебя, никак, пшаничные пироги!

— С капустой. Капусту намедни рубили.

— Хоть бы и ни с чем, пшаничный пирог сам в рот ложится. А вы, смотрю, широко живёте, рожью брезгуете. На селе болтали, что вас скопцы сманили к себе в скиты.

— Скажешь тоже, скопцы… Вон у меня парень какой народился — скопцы так не могут.

— Да и у прочих не всякий раз получается, чтобы за полгода дитя выносить да сразу взрослым выродить.

— Как это, сразу? Мы там побольше пяти лет отжили.

Горислав Борисович не успел ни вмешаться, ни даже придумать какое-нибудь подходящее объяснение. Он-то привык, что из одного и того же времени можно попадать в разные годы, поскольку время вообще идёт неровно. У самого Горислава Борисовича не было здесь ни далёких предков, ни добрых знакомых, которые могли бы заметить и удивиться, что человек не стареет или, напротив, меняется слишком быстро. И он не учёл, что у Савостиных здесь полно знакомцев.

По счастью, кум Чюдой воспринял всё как должное.

— Слыхал я, будто в скитах бывает, что проживёшь три дня, а в свете сто лет пройдёт. Значит, и наоборот случается. Чюдны дела!

На том и удивлению конец, словно так и должно быть. Главное, что гости пирогов привезли, и гвоздей Платон чуть не полпуда отсыпал… Гвозди тоже чудные — стебло круглое, как у болта. Как такой гвоздь сковать? А так — ничего, острые. Гнуткие только.

За обедом решено было, что сегодня гости сходят в церковь да на кладбище, а завтра с утра поедут в волость на базар. Там цены получше и всякого добра можно прикупить, если сено сбыть удастся.

Горислава Борисовича никто не понуждал, он сам пошёл вместе со всеми. Тлела в душе давняя вина: если бы сыскал Савостиных на месяц раньше, так может быть, буханка хлеба и кружок краковской колбасы спасли бы Митрошку от зряшной смерти. Понимал, что прямой вины тут нет, а совесть знай себе грызёт. Горислав Борисович пытался даже пройти туманной дорогой в то время, когда Митрошка был жив, но дойти не сумел: попадал или совсем в стародавние времена, или в более поздние годы. Наверное, изменить собственное прошлое так же невозможно, как и встретить себя будущего.

Здесь вам не тут, — утверждает пословица; на настоящем ефимковском кладбище Феоктисте родные могилы искать не пришлось. Пришла, и вот они — никуда не девались.

Фектя впервые за последние годы плакала лёгкими слезами, потом прибирала забурьяневшие за лето могилы. Платон поправил покосившийся Митрошкин крест и выкрасил его привезённой голубой краской. Горислав Борисович сосредоточенно мерил расстояние от угла церкви, хотя и понимал, что по возвращении ничего отыскать не сможет. Если родовые, княжеские могилы не уцелели, где уж достоять безымянному Митрошкиному холмику.

Россия — страна без памяти. Даже срубленная из векового леса изба редко может отстоять больше сотни лет. Потом, что не сгнило в труху, идёт на дрова, а люди строят новый дом, порой на том же месте, но чаще — в стороне. А старое жилище пропадает бесследно. То же и с людьми. Кому охота разбирать старческие россказни, передавать их потомкам? Добро бы там что героическое было, а то — жили-пожили, да и ножки съёжили. Многие ли из ныне живущих знают отчество прадеда или девичью фамилию прабабки? Конечно, в каждой семье живёт предание об основателе фамилии, который кем угодно был, но только не мужиком. Чаще это лихой казак, покорявший Сибирь с Ермаком и чуть было не взявший в плен самого Наполеона, за что Пётр Первый жаловал удальцу стакан водки и серебряный рубль. Что ещё помнить человеку, как не стакан водки? — ведь жалованный целковик тоже давно пропит. Веселие Руси — пити, а память пропивается первой.